Тени Ист-Энда - Страница 81

– Аккуратнее, слева!

Он пригнулся, словно уворачиваясь от невидимого снаряда. Я подбежала к нему и обняла.

– Это я, Дженни, я здесь.

Он схватил меня с нечеловеческой силой и толкнул на пол.

– Ложись, опусти голову! Тебя разорвёт на куски. Один парень только что лишился головы, а тот потерял обе ноги! Здесь сейчас опасно. Везде стреляют. Ложись. ЛОЖИСЬ!!!

Мистер Коллетт бросился вперёд. Культи подвернулись, и он рухнул на пол. Словно не заметив падения, он схватил меня и толкнул под кровать.

– Оставайся тут. В убежище безопасно. Поищу других. Берегись! – крикнул он и поднял голову. – Видишь самолёт? Он только что сбросил бомбы, они летят сюда. Прямой удар. ЛОЖИСЬ!!!

В палату ворвались врач и два медбрата. Сестра держала наготове шприц. Санитары залезли под кровать и схватили мистера Коллетта, который кричал и вырывался. Врач вколол сильнодействующий анестетик, и несколько минут спустя мистер Коллетт уснул, но культи его продолжали дёргаться от непроизвольных спазмов.

Все мы дрожали. Санитары подняли старика и уложили в постель. Он вновь выглядел крайне умиротворённо. Все вышли, но я ещё долго сидела рядом и беззвучно плакала.

В половине десятого сестра попросила меня уйти, сказав, что ночью он будет находиться под действием успокоительного. Она предложила мне позвонить с утра.

Перед завтраком я набрала номер больницы, и мне сообщили, что мистер Коллетт умер во сне в половине четвёртого утра.

* * *

Над могилой старого солдата не прозвучал последний сигнал горна, никто не бил в барабаны и не салютовал; флаги не приспустили. Это были скромные больничные похороны. Мы отправились в путь от морга, сидя в катафалке рядом с водителем. Я вспомнила про цветы только у больничных ворот и купила пучок маргариток у уличного торговца. Нас отвезли на кладбище где-то на севере Лондона. Не помню, какое именно, помню лишь холодный, мрачный ноябрьский день. Мы со священником стояли у открытой могилы и читали заупокойную: «Пепел к пеплу, прах к праху». Мужчины забросали гроб землёй, и я положила на глину лиловые маргаритки.

КОДА

Прошло много лет, пятнадцать или двадцать, и мистер Коллетт навестил меня. Я была счастлива замужем, мои дочери подрастали, а жизнь шла своим чередом. Я давно не вспоминала про него.

Я проснулась посреди ночи, и он стоял у моей постели. Он выглядел так же реально, как и спящий рядом муж: высокий, прямой, но моложе, чем во время нашего знакомства. На вид ему было лет шестьдесят или шестьдесят пять. Улыбаясь, он сказал:

– Вы знаете тайну жизни, милая моя, поскольку умеете любить.

С этими словами он исчез.

Эпилог

В 1930 году работные дома упразднили – во всяком случае, официально. Но на практике оказалось, что закрыть их невозможно. Там жили тысячи людей, которым некуда было пойти. Их нельзя было просто выставить. Кроме того, многие так долго прожили там, так привыкли к здешней дисциплине, что уже не могли бы существовать во внешнем мире. 1930-е были временем экономической депрессии и глобальной безработицы. Жители работных домов, вдруг оказавшиеся на улице, только ухудшили бы положение дел.

Работные дома официально объявили «организациями социального обеспечения», а чтобы как-то упрочить их положение, давали им названия вроде Пасторского или Розового дома. На деле в основном всё шло по-старому. Теперь обитателей таких домов называли «жильцами», а не «бедняками», униформу упразднили. В домах появилось отопление, гостиные, кресла и нормальное питание. Людей беспрепятственно выпускали. Но всё равно это была казённая жизнь. Там работали те же служащие, и их привычки остались теми же, что в XIX веке. По-прежнему царила строгая, порой жестокая дисциплина – в зависимости от взглядов директора. Но наказания за нарушения правил смягчились, и жизнь обитателей таких учреждений стала куда легче, чем раньше.

Здания ещё много лет продолжали использовать в различных целях. Некоторые служили психиатрическими больницами вплоть до 1980-х годов, когда их наконец закрыла Маргарет Тэтчер. Во многих располагались дома для престарелых, и моё описание последних недель жизни мистера Коллетта в конце 1950-х совершенно достоверно. После первой публикации этой книги я выступала в Историческом обществе Восточного Лондона, и одна из слушательниц отметила:

– Ваш рассказ нисколько не преувеличен.

В 1980-х я побывала в доме престарелых, который раньше был работным домом, и там были именно такие условия. Насколько я помню, это был 1985-й или 1986 год.

Лазареты ещё много лет служили больницами. Но клеймо работного дома никуда не девалось. Когда я работала медсестрой, то не раз видела ужас в глазах пациента, который думал, что его привезли в работный дом, хотя это была современная клиника. В 2005 году я упомянула об этом, когда выступала по радио.

– Я знаю, о чём речь, – сказал ведущий. – Несколько лет назад, в 1998 году, мою бабушку положили в стационар. Она молила не оставлять её там, поскольку думала, что её привезли в работный дом. Она была в ужасе, и я уверен, что это её и убило.

Дурная слава оказалась живучей, и большинство бывших лазаретов в стране снесли или переделали в коммерческие или жилые здания.

Мы живем полной, счастливой жизнью в XXI веке и не можем даже вообразить себе, каково приходилось беднякам в работных домах. Мы не в состоянии представить безжалостный холод, отсутствие нормальной одежды или постели, постоянный голод. Сложно даже помыслить, что у нас забирают детей, поскольку мы не способны прокормить их, или ограничивают нашу свободу в наказание за бедность. Осталось крайне мало свидетельств жизни в работных домах. Архивы велись очень тщательно, но это были официальные записи – сами бедняки ничего не оставили. Фотографий нет по той же причине. В городских хранилищах есть тысячи снимков зданий, опекунов, директоров, их жён и надзирателей, но фото бедняков практически нет. Немногие сохранившиеся изображения больно видеть. На лицах – пустое, безнадёжное выражение, в глазах читается смертельное отчаяние.