Тени Ист-Энда - Страница 40


К оглавлению

40

Сестра Джулианна явно расстроилась. Её ласковый, сочувственный взгляд показывал, что она понимает – здесь что-то не так. Возможно, перед нами первые признаки слабоумия или душевной болезни, заставляющей людей отвергать и обижать близких. Сёстры тихо покинули часовню. Начался вечерний обет молчания. После этого вечера сестра Моника Джоан всегда садилась спиной к остальным.


На следующий день после обеда я отправилась к сестре Монике Джоан, надеясь, что от меня она не отвернётся. Её дружба настолько обогатила мою жизнь, что я понимала: прервись эти отношения, и я много потеряю.

Она сидела за столом и деловито писала что-то в тетрадь.

– Входи, дорогая, входи! Тебе будет интересно – гексагон соединяется с параллелью, – она опять рисовала какую-то диаграмму, – а лучи встречаются тут… О нет!

У неё сломался карандаш.

– Дорогая, принеси мне, пожалуйста, точилку. Второй ящик в тумбочке у кровати.

Она принялась водить по линиям рисунка пальцем.

Я подошла к тумбочке, радуясь, что сестра Моника Джоан не злится на меня. Что же заставило меня открыть третий ящик? Это было бессознательное действие, но увиденное буквально парализовало меня, и несколько секунд мне было трудно дышать. В ящике лежало несколько золотых браслетов, пара колец (одно с камнем, напоминающим сапфир), бриллиантовые часики, жемчужное ожерелье, рубиновый медальон на золотой цепочке, золотой портсигар, пара золотых мундштуков с инкрустациями и несколько золотых или платиновых медальонов. Ящик был узкий и мелкий, но его содержимое наверняка стоило целое состояние.

Внезапная тишина обычно привлекает внимание. Сестра Моника Джоан повернулась и увидела, как я застыла. Поначалу она ничего не сказала, и тишина стало прямо-таки зловещей. Наконец она прошипела:

– Ах ты негодяйка, да как ты посмела рыться в моих вещах? Немедленно выйди из комнаты. Слышишь? Прочь!

Меня всё это так потрясло, что мне пришлось сесть. Наши взгляды встретились: я была очень расстроена, её же глаза блестели от ярости. Но постепенно этот огонь угас, и на её старом, таком старом лице появилось усталое, почти жалкое выражение.

– Моя сокровища, – прохныкала она. – Не забирай их. Никому не говори. Они же всё заберут. И меня заберут, как забрали тётю Анну. Все мои сокровища. Никто ничего не знает. Почему же мне нельзя? Не говори никому, дитя моё.

Её прекрасные глаза наполнились слезами, губы дрожали, и, когда она разрыдалась, было видно, что на самом деле ей уже девяносто.

Я бросилась к ней и обняла её.

– Разумеется, я никому не скажу. Никто не узнает. Это тайна, мы никому не скажем. Обещаю.

Наконец она перестала плакать, высморкалась и подмигнула мне.

– Все эти полицейские – настоящие чурбаны. Они не догадаются, верно? – она заговорщически хихикнула. – Думаю, мне пора отдохнуть. Попроси миссис Би принести мне того великолепного китайского чая.

– Но вам же он не понравился!

– Что ты, понравился, разумеется! Не говори глупости. Вечно ты всё путаешь!

Я со смехом поцеловала её и отправилась на кухню к миссис Би.

Только позднее я осознала, какой груз лежит теперь у меня на плечах. Что же делать?

«Монополия»

Обещание – дело святое, но воровство – это преступление, и данное сестре Монике Джоан слово никому не говорить об украденных ею украшениях висело на мне таким тяжёлым грузом, что я с трудом сосредотачивалась на работе. Стащить несколько пар шёлковых чулок и платков, конечно, нехорошо, но воровство украшений, в том числе крайне ценных – это уже серьёзное дело. Обычно ничто не может нарушить мой сон, но тут я не могла заснуть. Если рассказать обо всём сестре Джулианне, она снова вызовет полицейских, и те опять будут обыскивать комнату сестры Моники Джоан куда более тщательно. Возможно, они найдут что-то ещё – в какой-нибудь коробке или в нижнем ящике прикроватной тумбочки. Против неё наверняка выдвинут более серьёзные обвинения.

Её могут тут же арестовать, невзирая на возраст. Я решила не думать об этом. Надо во что бы то ни стало защитить сестру Монику Джоан. Я никому не скажу об услышанном.

В ту неделю мне особенно тяжело давалась работа с беременными. Их было слишком много, погода стояла чересчур жаркая, а вокруг носилось большое количество детей. Мне хотелось кричать. После окончания приёма мы с Синтией убирались: она отмывала приборы для анализа мочи, я оттирала рабочие поверхности.

– Что-то случилось? – спросила она. – Ты в последнее время сама не своя.

Мне сразу же стало легче. Её низкий голос подействовал как бальзам на мою неспокойную душу.

– Откуда ты знаешь? Так заметно?

– Ну разумеется. По тебе всё видно. Давай, не держи в себе. Что случилось?

Кроме нас, в клинике было ещё две сестры – они разбирали записи.

– Потом расскажу, – прошептала я.

После вечерней молитвы, когда все легли, мы с Синтией уселись в гостиной с остатками пудинга, и я вкратце поведала ей об украшениях.

– Однако! – присвистнула она. – Неудивительно, что ты такая тихая. И что будешь делать?

– Никому из вышестоящих я говорить не собираюсь. Я и с тобой поделилась только потому, что ты заметила.

– Но нельзя же молчать. Расскажи сестре Джулианне.

– Она сообщит в полицию, и сестру Монику Джоан могут арестовать.

– Глупости. Никто её не арестует. Она слишком старая.

– Откуда ты знаешь? Тут всё серьёзно, я же говорю. Это тебе не пару раскрасок стащить.

Синтия немного помолчала.

– Я всё же не думаю, что её арестуют.

– Вот именно, ты ж не знаешь наверняка. Ты можешь ошибаться. Если её арестуют, она умрёт.

40